Esquire \ Правила жизниEsquire \ Правила жизни Опции

[Bonjorno]

В этой теме я буду выкладывать статьи из рубрики "Правила жизни" журнала Esquire.


Брюс Уиллис.
45 лет, актер, Лос-Анджелес

В детстве я заикался. Причем сильно — едва фразу мог договорить. А если вы заика, вам всегда не по себе, всегда что-то подсознательно мешает. Люди с вами чувствуют себя неловко, потому что хотят помочь вам справиться с предложением, а вы от этого запинаетесь еще больше — словом, порочный круг. Родители помогли мне просто тем, что как бы не замечали моего недостатка. В таких случаях сострадание и любовь — лучшие лекарства.

Когда тебе приходится туго, есть два варианта: покориться или пройти сквозь огонь. Я думал: ладно, я заика. Зато я могу вас рассмешить, так что вы об этом забудете. Этакий фокус. И я всегда старался развеселить приятелей, откалывал номера, чтобы посмешить сверстников, хотя это вряд ли казалось таким уж забавным нашим учителям.

Я не хотел считать себя неполноценным и попросился на роль в школьном спектакле. Классе в восьмом. Вышел на сцену — и случилось чудо: я перестал заикаться! А после конца спектакля начал снова. Стоило мне притвориться кем-то другим, не собой, как мой дефект пропадал. Из-за этого мне все больше и больше нравилось играть на сцене. Я сражался с заиканием целые годы и наконец победил. Поступая в колледж, я уже знал, что хочу быть актером.

Когда мне было чуть больше двадцати, по нелепой случайности погибли несколько моих друзей. Примерно тогда же брата на шоссе сбила машина. Он отлетел метров на двадцать, а потом полгода лежал в больнице. Вскоре у сестры определили тяжелую форму лимфоматоза. Сейчас у нее полная ремиссия, но был короткий период, когда мы думали, что она вот-вот умрет. Так что я почти всегда ощущал, как хрупка жизнь. Говорят, боль — привилегия живых: когда умираешь, страдания прекращаются. Я в это верю. Когда думаешь о смерти, своей или чьей-то еще, чувствуешь, что умом этого не понять.

Лет до тридцати я прожил в Нью-Йорке — наверное, это была самая сумасшедшая пора в моей жизни. До сих пор улыбаюсь, как вспомню. Обязанность была только одна: успеть вовремя в театр. Никаких забот. В двадцать пять можно транжирить нервные клетки миллионами.

Потом я стал телезвездой, потом кинозвездой. Взмыл вверх на волне славы и тогда понял, в чем минус такой удачи. Это потеря анонимности. ТВ-шоу, фильмы, интервью в журналах и на телевидении, сплетни — все вместе создает голограмму, которую люди принимают за тебя. Но это иллюзия. Такая же, как иллюзии религии и власти. Было время, когда я страшно злился и протестовал. Теперь стал намного спокойнее. И все же — вы уж меня извините — я не буду ничего говорить о своей личной жизни. У меня осталось так мало личного, что я не хотел бы им делиться.

Я знаю, что такое быть знаменитым, и благодаря этому хорошо понимаю, что такое настоящая дружба. Большинство моих друзей знали меня еще тогда, когда я был гораздо беднее. И все они до единого помогают мне не относиться к теперешнему положению слишком серьезно.

Прежде я не отделял жизнь от работы. Но когда меня закидали камнями после «Гудзонского ястреба», я научился отделять одно от другого. Теперь на работе веду себя как любой другой человек: просто стараюсь делать все, на что способен.

Когда я был мальчишкой, сорокапятилетние казались мне стариками. Сейчас я не чувствую груза лет, но вижу морщины у себя на лице. Слишком много смеялся! В душе-то я еще молодой, лет на двадцать пять. Но пить бросил. Когда у тебя свои дети, нехорошо напиваться. Я хочу прожить подольше ради своих детей. Хочу еще с их детьми побегать.

Есть такая картина с идущим человеком: он начинает с момента, когда был еще крохотным младенцем. И вот он идет и идет, становясь высоким и сильным, а потом понемногу стареет, горбится, у него подкашиваются ноги… Я бы всем посоветовал повесить эту картину себе на стенку. Так человек может каждое утро вставать и говорить: «Вот в какой точке жизненного пути я сейчас нахожусь». Если смотреть на эту картину каждый день и спрашивать себя, сколько лет вам еще осталось, вы научитесь не тратить время попусту. Жизнь коротка, даже если доживешь до девяноста. Живи на полную катушку — вот как я считаю. Цени каждый миг, каждый час, каждый день, потому что не успеешь и глазом моргнуть, как все кончится. Я абсолютно уверен, что для большинства людей их смерть становится неожиданностью.

[Bonjorno]

Шон Пенн


Однажды у меня сгорел дом. Вообще все полетело к чертям, кроме моей семьи. Это была свобода. Я ни секунды не переживал. У меня появился интерес к вещам, про которые я и думать забыл. Может, в жизни должно быть немного анархии?

Ненавижу все эти закулисные истории и откровения актеров про тайны ремесла.

Когда-то я хотел стать юристом, но для этого надо было слишком много учиться. Один мой друг говорил, это как тантрический секс, слишком много книжек надо прочесть. В конце концов я занялся тем же, что делали мои родители.

Я вырос в стране, в которой расцвели коррумпированное правительство и религия, основанная на страхе, в стране, где белое большинство живет в чужих домах, которые были получены насилием и грабежом, а затем передавались по наследству.

Первый мой дом, который я помню? Городской дом моего деда в Майами. Это был довольно богемный район, все люди, с которыми отец работал, жили там же. Вся наша прислуга была, конечно, из мексиканцев. Район — хотя я этого тогда не знал — был одним из самых бандитских. Везде было граффити. Но жить там было не опасно.
В то время в среде бандитов-латиноамериканцев, чтобы заслужить уважение, быть vato loco, не нужно было становиться отморозком. Все решали отношения между людьми и владение ножом. Не то что теперь — детишки наглотаются наркоты и палят из окон.

Где-то в середине 1990-х брат моего друга Дэна, Пит, позвонил 911 и сообщил, что он убил свою мать. Приехали копы, а он сидит и мастурбирует над ее голым телом. Он ее зарезал. Его отправили в Камарильо (знаменитая психбольница, где, в частности, лечился Чарли Паркер. — Esquire). Все это были детишки из Малибу… Может, это из-за изоляции, может, культурный шок. Они не успевали за слишком быстро меняющимся миром. Целый список тех, кто умер или попал в тюрьму. Сначала они были в маленьком Малибу, потом в огромном мире. Пляжная культура, у нее есть свои границы — она как банда, охраняющая свой район. Они жили в таком мирном, идиллическом уединении, которое разрушилось. Стайка рыб, выброшенная из воды на берег. Я говорю буквально, они же были серферами.

«Наши дети рождаются свободными, и эта свобода — дар природы, а не их родителей». Это сказал Джефферсон. Потрясающий аргумент, чтобы не слушаться предков.

Быть популярным — всегда проблема. Буковски как-то сказал мне: «Если слишком много людей любят тебя, значит, ты делаешь что-то не так».

Меня называли «плохим парнем в кино», но знаете, задолго до этого меня — как, возможно, каждого из нас — называли много худшими словами на школьном дворе. Все эти слова объединяет одно — они не имеют никакого отношения ни к чему, что происходило в моей жизни.

Ненавижу журналистов. Вернее так: ненавижу папарацци. Да, я бил им морду, и если надо, буду бить.

Вообще-то я не пацифист и не повернут на политике. Но ничего неожиданного в моем интересе к политике нет. Мой отец был солдатом, у него было много наград. Я вырос в гарнизонах. Естественно, меня интересует, что происходит с нашей страной, тем более что у меня двое детей, и им здесь жить.

Наши СМИ полны недоверия, лжи и цензуры. Они поддерживают политику, основанную на ксенофобии, убийстве и консюмеризме.

Я думаю, что людям стоит смотреть, в кого летят их пули, прежде чем палить направо и налево. И прежде чем выстрелить, или позволить своему сыну это сделать, вы должны остановиться и сказать: зачем мы туда лезем? А те, кто на это не способен, — овцы, а не герои. Мелкие люди. И те, кто нас в это втравил, — мелкие люди.

Пусть каждый отец, каждая мать в стране возьмет лист бумаги и напишет: «Дорогие мистер и миссис Такие-то, нам очень жаль, но ваш сын Джон погиб в Ираке». И пусть закончат это письмо так, чтобы это их устраивало. Если они смогут это сделать — что ж, их позицию по крайней мере можно уважать.

Защитите нас от фундаментализма в мире, но не забывайте и о другом фундаментализме, фундаментализме ущербных гражданских прав и свобод, опасно расширенных полномочий президента, ошибочной и всепроникающей веры этой страны, что ей отведена судьбой роль мирового жандарма. Мы знаем, что американцы испуганы и злы. Тем не менее нападение на независимое — и стократ более слабое — государство, с жертвами среди американских солдат и мирного населения, может стать лишь временным облегчением.

Кино — слишком мощная штука, чтобы просто развлекать. Если вам нужны развлечения — купите пару косячков и немного кокаина. Почему я не сыграю шпиона за гонорар в 10 миллионов? Я слишком богат, чтобы оправдать такой поступок. Конечно, я голодал, когда был молодым. Если бы мне тогда предложили что-нибудь подобное — что угодно, хоть сериал, — я бы ни секунды не сомневался. Но как только встаешь на ноги, надо научиться жить скромнее.

Если ты художник только потому, что тебе нужны деньги, я этого не понимаю. Я всегда жду большего. Если что-то меня раздражает в кинобизнесе, так это какие же бляди там работают.

Николас Кейдж уже не актер. Он унизил свой талант. Каким бы психом я ни был сейчас, каких бы глупостей ни натворил в прошлом, но я никогда не предавал себя.

Я сидел в тюрьме округа Моно, в Бриджпорте (Шон Пенн избил человека, получил условный срок, после чего избил еще одного, сел пьяным за руль, в результате был пойман и попал в тюрьму. — Esquire). Где-то на третьей неделе у меня в окне вдруг появляется физиономия. Парень, которого я знал еще со школы. Он как-то выяснил, что я в тюрьме. Когда мы учились в школе, я над ним пару раз подшучивал, потому что он крал велосипеды. Он совсем не изменился — длинные белые волосы — только стал одеваться, как адвокат. Я ему говорю: «Что ты можешь достать»? Он говорит: «Что угодно». — «Сок?» — «Без проблем». И тут я понимаю, что между нами железная дверь. Как он собирается передать мне сок? И вот — только представьте себе! — он берет большой пакет для мусора, наливает туда два галлона яблочного сока и кладет на пол. Сок растекается в пакете, и он его пропихивает под дверью. В моем распоряжении оказывается два галлона яблочного сока. Я спрятал пакет в своем шкафчике, сзади, потому что добыл его контрабандным путем. Сделал в пакете крантик, сижу подливаю себе сока… На следующее утро — бац! — входят три охранника и переворачивают все вверх дном. Внеплановый обыск. И знаете, кто им настучал? Эта сволочь, велосипедный вор. В тюрьме можно отомстить человеку, не пошевелив пальцем, если хочешь. А я очень хотел добавить срок этому гаду. Но не стал. До сих пор смеюсь, когда вспоминаю.

Я вообще-то убежденный противник психиатрии — не знаю никого, кому бы она помогла.

Помню, когда мне было лет пять, мы с родителями пошли в торговый центр. Я знал, что мне было нужно. У Тарзана из телесериала были белые плавки в обтяжку, и я хотел точно такие же. Мне их купили. Я пошел в примерочную, надел их, посмотрел на себя в зеркало и подумал: «Да, я в них выгляжу точно как Тарзан. Но я не смогу надевать их на улицу, потому что это всего лишь трусы. Я только смогу носить их дома, как костюм». И вот я дома. Играю в Тарзана на заднем дворе. Но потом мне надоедает, я иду на улицу. Не успел я в своих тарзановских плавках приоткрыть дверь, как мимо наших ворот прошла стайка школьниц из старших классов. И я слышу: «Смотрите, маленький мальчик в трусах». У меня даже оправдания не было — я знал это с самого начала.

Любовь — это полный бардак, но я думаю, что она существует, несмотря на все, что люди с ней творят.

Я ходил на «Грязные улицы», и на «Таксиста», и на «Охотника на оленей». Я был на съемках «Бешеного быка»: пролез в студию в Лос-Анджелесе, где снимали сцены бокса. Де Ниро много для меня значил, был лучшим. Не только потому, что он здорово играл, и фильмы, в которых он играл, были хороши. Было видно, как он дисциплинирован и предан своему делу. Это вдохновляло. А еще у нас с Де Ниро день рождения в один день, 17 августа. Он старше, конечно. Мы даже иногда праздновали вместе.

Я бросил курить, когда мне стукнуло сорок… По крайней мере, перестал курить по четыре пачки в день.

Когда я первый раз попал в Северную Ирландию, я хотел увидеть настоящее насилие. Тогда его было много в Белфасте. Еще из самолета я увидел горящую башню и подумал: «Это место по мне». Мне нужно было что-то вроде этого, место, где люди постоянно находятся в опасности. Я приземлился в Белфасте и поехал в отель, обнесенный колючей проволокой. На следующий день я прочел в газете про очередной взрыв и пошел посмотреть. Потом я начал свою пьяную одиссею в Белфасте. После нескольких месяцев непрерывного пьянства я обнаружил в себе тягу к пышным розовощеким ирландским девушкам. Я хотел, чтобы меня арестовали: специально ходил мимо полицейских участков и вел себя подозрительно. Я пытался почувствовать на себе военное положение.

Мой отец постарел, он уже разменял седьмой десяток. Мы гуляли по одной из площадей в Западном Берлине, смотрели достопримечательности. Здания вокруг были покорежены осколками, оставшимися с войны. Был прекрасный воскресный день, в парке гуляли женщины с детьми. Он это все увидел и подумал: «Вот что здесь было, когда мы бомбили этот город. До сих пор стены покорежены. Вряд ли кто-то из тех, кто был здесь, когда в этом здании появилось четыреста дырок, здесь теперь гуляет…» В этот момент он жутко расстроился. Не из-за политики, просто из-за того, что он тоже убивал людей. Мой отец был очень миролюбивым человеком. Но в тот вечер мы пошли в бар, и недалеко от нас у барной стойки сидел пожилой немец, примерно его лет. Мы выпивали, и вдруг отец наклонился через меня и крикнул: «А ты тогда где был, ублюдок»? Другая сторона войны: пожилой американский еврей смотрит на немца и думает: «Ты тоже был нацистом»? Не знаю, что это значит. Но с этого момента я стал за ним приглядывать.

Если главный посыл фильма в том, что раз ты крутой, можно убивать людей, — я пас.

Мне кажется естественной активная позиция по отношению к жизни. Гнев — это активная позиция, но гнев не помогает. Всякие духовные практики — тоже активная позиция, но, по-моему, это жуткое дерьмо. Так где же компромисс? Когда мы работали над фильмом «Постовой на перекрестке», мы сотрудничали с организацией «Матери против пьяного вождения» — это люди, которые таким образом потеряли детей. Они мне сказали, среди прочего, что отрицание у них не в почете. Это меня поразило. Значит, девять граммов свинца между глаз могут тебя убить, а потеря ребенка — нет? Я думаю, без отрицания ты точно умрешь. Отрицание — один из инстинктов выживания, как страх, который тоже необходим.

Когда становишься отцом, все меняется. Это, возможно, самое важное, чему стоит научиться. Дети — самые потрясающие персонажи в нашей жизни. Когда есть дети, начинаешь жить по-настоящему. Семья помогает понять, что у жизни есть смысл.

Я выпиваю иногда. Просто сажусь поудобнее и нажираюсь в жопу. А мои дети ползают по мне и канючат: «Папочка, сделай это, сделай то…» Чувствуешь себя идиотом.

Люди, которые говорят, что бог есть, просто смешны — они же его никогда не видели. Я так думаю. Правда те, кто говорит, что бога нет, ничуть не лучше.

Я думаю, у любого, кто делает фильмы, занимается искусством вообще, должна быть ответственность. Он должен понимать, в какое время живет, разговаривать с этим временем. Неважно, делает ли он заявление или просто зарисовку. Или сам хочет разобраться.

Я до сих пор очень застенчивый, не умею цепляться к людям.